Приписав себе исключительное право на любовь, ее таинство и красоту, человек оставил на долю всех остальных лишь "животные" страсти да скотские инстинкты.

Однако, до скотоложства, мужеложства и прочей содомии (Содом – библейский город) додумался только "венец творения".

Созерцание торжественных, радостных и красочных брачных танцев в мире живой Природы способствовало возникновению древнейших обрядовых плясок у многих народов.

Так, наши живописные Купальские хороводы как бы подражали журавлям, которые во время любовных игр, подпрыгивая, наклоняясь и приседая, движутся по кругу, хлопая крыльями в такт своим трубным кликам. Подобны этим играм были свещенные пляски русальских дев, плещущих распущенными рукавами, как птица крыльями.

Ещё Плутарх заметил, что "воздержанность Пенелопы обкаркают с презрением и смехом сотни вороних, из которых каждая, если умирает ее ворон, вдовствует не малое время, а в течение целых девяти человеческих поколений".

Есть птицы-однолюбы и звери-однолюбы, поддерживающие строгий брачный союз на протяжении всей своей жизни и уделяющие свою любовь только одной – единственной суженой. И смерть одного из супругов подчас влечет за собой смерть от тоски и другого.

Волк выбирает себе подругу на всю жизнь. И волчица, потеряв супруга-волка, до конца дней своих сохраняет вдовство. Вдова орла также остается вдовой на всю жизнь. Пожизненные брачные узы объединяют усатых китов, лис, бобров и других животных.

Кроме воронов, верны друг другу до смерти дикие гуси, лебеди, соловьи, попугаи, многие хищные птицы. У диких гусей, галок и некоторых других птиц, соединяющихся на всю жизнь, задолго до вступления в брак (то есть до половой зрелости) заключается полюбовное соглашение-помолвка, причем обряд этот отделен от супружеской близости весьма длительным временем. У галок, например, время помолвки обычно равняется одному году. А обрученные дикие гуси целых 16 месяцев живут вдвоем как брат с сестрой, прежде чем вступят в брачный союз.

Человек – единственное живое существо, удовлетворяющее половое вожделение не для продолжения своего Рода, а исключительно ради похоти. Только человек превратил таинство слияния полов и зарождения жизни из свещеннодейства в секс.

В мире животных забеременевшая мать не подпускает брачного супруга (да и тот не делает попыток к сближению). Многочисленные женские болезни, о которых и понятия не имеют животные, – следствие беспорядочной половой жизни и искусственных выкидышей. Родовые муки также присущи только человеку.

Ещё одно естественное возмездие за все извращения – это венерические болезни. Они составляют исключительное достояние "человека разумного", и ни одна из них не прививается животным. Все попытки изуверов в белых халатах искусственно заразить крыс, собак или обезьян сифилисом были неудачны.

Дикие звери, как правило, вообще ничем не болеют и умирают в глубокой старости, не страдая, если только не подвергнутся внешнему насилию. Всё больше болезней человек обнаруживает только у себя и у своего домашнего скота – бывших вольных зверей, которых он поработил и изуродовал в своих потребительских целях. Ветеринары озабочены все новыми "благородными", чисто человеческими болезнями своих подопечных, как-то: рак матки, рак желудка, инфаркты и т. п., что объясняется влиянием на животных искусственного отбора в обход закона Природы о выживании наиболее сильных и приспособленных особей.

Вырванные из естественного бытия, они стали беспомощными уродами с точки зрения Природы: ведь свинья – это безобразно ожиревший, больной кабан, у коровы – слишком большое, неестественное вымя и т. д.

* * *

Выдумки дарвинистов о том, будто люди унаследовали всё дурное, в том числе жестокость, от животных, – несостоятельны. Напротив, животным обязан был человек своими нравственными понятиями долга, чести, чувств собственного достоинства и великодушия.

"Человек человеку волк" – это придумал человек. Волк не перегрызет горло своему сородичу. Кроме определенных правил поединка соперников-самцов, ограничивающих увечья, у всех животных существуют особые позы подчинения и умиротворения, позволяющие слабейшему избежать продолжения схватки. Волки также соблюдают эти правила чести, и они гораздо более строги, чем наши человеческие.

Потерпевший поражение боец намеренно подставляет клыкам противника самое уязвимое место – шею с проходящей по ней яремной веной. Волк – символ жестокости и вероломства, заклейменный человеком как убийца. Однако волк-победитель никогда не нарушит закона волчьей чести, никогда не нанесет смертельный удар, а сразу прекращает бой.

Некоторые травоядные, прося пощады, падают на колени: потому-то бык на арене замирает и не бросается на матадора, когда тот, стоя на коленях перед быком, изображает "смертельный" трюк. Зверь подчиняется природной нравственности, человек же, коварно воспользовавшись этим, вонзает в него шпагу.

Таким видом убоя очень восхищался Хемингуэй. Не случайно его любимыми собутыльниками (помимо педерастов) были матадоры. Матадор дословно по-испански – убийца. Американский тартарен, похвалявшийся своими кровавыми похождениями в Африке, и сына своего обучал стрельбе по живым мишеням – голубям, очень мило называя такое убийство "любительской спортивной охотой". Неудивительно, что после Второй Мировой войны, в <…> мире (когда и спорт из состязания в силе и быстроте выродился в погоню за золотом), модным властителем умов становится янки Хемингуэй – "пацифист и борец с фашизмом", получавший наивысшее наслаждение от жизни, отнимая её, у других.

Уместно вспомнить, что самой желанной наградой победителям древних Олимпийских Игр было свещенное преимущество сражаться в первом ряду, рядом с Вождём-Военачальником.

Поборники "прав человека" говорят, что всё же охота – страсть, голос крови Предков; нельзя лишать человека того, что заложено в его наследственности. Но тогда причем здесь винтовка с оптическим прицелом и разрывными пулями? И выходи на богатырское единоборство с матерым вепрем, как твой былинный пращур: с рогатиной, топором и ножом... Ведь выходит и сейчас отважный чукча (осмеянный прибаутками) с ручным гарпуном на моржа, а уважающий себя масаи – с копьем на льва.

Когда-то охота была честным поединком, достойным мужчины-воина: добыть грозного зверя мог только самый смелый зверобой. И они сходились, как сходились встарь на равное состязание одиночные бойцы перед полками.

Презренные шкурники, стреляющие в медведя с вертолета, уподобляются "кроткому" Давиду, подло, исподтишка поразившему камнем из пращи простодушного солнцепоклонника Голиафа.

Человек, предоставив самому себе право жить убийством, лицемерно обзывает "жестокими" и "кровожадными" тех животных, которым самой Природой предназначено быть хищниками, и которые поэтому чисты в своем первозданном естестве. Им неведом порок, и убивают они не из любви к насилию.

Касатку (превосходящую разумом прочих дельфинов), айны, гиляки, камчадалы и другие народы почитали как Хозяйку Моря; достоверных случаев нападения касатки на человека не существует. Но англичане назвали ее "китом-убийцей".

В знаменитом американском романе "Моби Дик" олицетворением зла, подлежащего уничтожению, является Белый Кит – "исчадие ада". Символично, что одержимый убийством китобой носит имя израильского царька Ахава.

Только у "просвещенных" народов слово "зверь" стало ругательным. И дабы не замараться звериной "кровожадностью", христиане порешили свои жертвы умерщвлять "без пролития крови", – гуманно сжигать заживо. Гуманно без кавычек, ведь гуманизм по-латыни означает человечность. А из всех живых существ только человек любит смотреть, как мучается ему подобный и находит упоение в самом акте причинения боли. Другого, столь извращенного существа в Природе нет. Садизм, присущий "цивилизованному" гуманоиду, разительнее всего отличает его от зверя.

Люди без колебаний выносят свой приговор крысе, называя ее "злобной", "мерзкой", "дьявольской тварью", и это помогает им отмахнуться от всяких размышлений. Однако непредвзятые исследования доказали, что крысы способны испытывать такие чувства сопереживания, сочувствия и сострадания, которым может позавидовать человек.

Были поставлены неоднократные опыты: крыса нажимала на рычажок, иначе она не могла бы получить корм, и вызывала тем самым у другой крысы острую боль от удара тока, видела, как та корчится в муках. И вот гуманные, то есть чисто человеческие, опыты-пытки установили: можно крыс разделить на три группы. Первая, самая большая, видя страдания своего сородича, сразу отказывается от еды, не желая получать ее такой ценой. Вторая – делает то же после "перемены ролей", то есть после того, как сама испытает подобную боль.

И, наконец, третья, ничтожная часть даже после "перемены ролей" не отказывается от кормёжки. Ученые рассматривают такую безжалостность как резкое отклонение от нормы – патологию. Известно, что бесчувственность, бессердечность – один из ранних признаков душевного заболевания. В стране героев – Спарте каждый ребёнок, находивший удовольствие в мучительстве животных, подлежал смерти, как существо совершенно испорченное, духовно ущербное и само недостойное жизни.

Остается добавить, что столь чувствительные существа как крысы, в неимоверных количествах приносятся на жертвенный алтарь "биологии" (биология – учение о ЖИЗНИ!), где называются просто "экспериментальным материалом".

* * *

Нравственный уровень определяется не столько отношением человека к человеку, как то утверждают христиане, сколько его отношением к животному: ведь человек относится к ближнему часто (сознательно или бессознательно) так, как ему выгодно, а к животному всегда так, КАКОВ ОН ЕСТЬ В ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ.

Отношение человека к беззащитному существу – животному или растению – зеркало его души. Поражает беспримерная, бессмысленная, немотивированная (а следовательно – прирождённая, иудейская) ожесточённость Иисуса, умертвившего невинную смоковницу.

Жестокость всегда одна, двух жестокостей не бывает. К проявлениям жестокости по отношению к другим людям человека сдерживают правовые законы; подлинное духовное благородство испытывается в соблюдении человеком своего нравственного долга перед слабейшими и БЕСПРАВНЫМИ. Украшение Воина – мужество. Украшение мужества – милосердие.

Можно только диву даваться, как человек, во всех отношениях вроде бы добродетельный (мухи не обидит), высокопарно рассуждает о боге, о смысле жизни, и одновременно спокойно, обыденно, будто продевая нитку в иголку, протыкает пойманную ЖИВУЮ рыбёшку под жабры и забрасывает в воду, где она продолжает биться.

Согласно какой чудовищной логике убийство человека считается самым страшным грехом и преступлением, а умерщвление живых существ для удовольствия (!), а вовсе не от голода, называется "отдыхом", "хобби" и даже "общением" с Природой?

Пусть жертва не кричит, не стонет, но неужто судорожно открывающийся окровавленный рот и трепещущее тельце не являют убедительных признаков смертельной муки? И не видеть этого – значит быть нравственным уродом.

САМАЯ ВОЗВЫШЕННАЯ РЕЛИГИЯ ЕСТЬ ЛИШЬ ПРОЯВЛЕНИЕ СОСТРАДАНИЯ К БЕЗЗАЩИТНЫМ СОЗДАНИЯМ ПРИРОДЫ.

И порождается она не рассудком, а проистекает из гораздо более глубинных и древних, подсознательно-чувственных, а значит – наследственно врожденных слоев. Природа постигается не сознанием, а задушевным сопереживанием: не мозгом, а сердцем, не научным опытом, а нравственным чутьем.

Единая душа Природы, разлитая повсеместно, вздыхает порывами ветра, жалобно стонет под пилой лесоруба, плачет шелестом скошенных трав...

Мистическое чувство сострадания Шопенгауэр называл "великим таинством этики".

* * *

Небольшой островок близ Цейлона называется "Змеиным". Буддисты избегают убивать всё живущее. Если в саду поселилась кобра, её ловят и отвозят на этот остров.

Первейшая заповедь буддизма и джайнизма (джайнизм – вероучение, много древнее буддизма) – ахимса, то есть воздержание от причинения вреда всему живому. И это благоговение перед свещенным таинством Жизни вовсе не есть восточное изобретение, а коренится (так же, как и учение о перерождении-перевоплощении) в едином некогда для всех первобытных охотничьих племён мирочувствовании.

Лишь одно, отчужденное от Природы, обрезанное племя возвело служение ЗЛУ – свой кровожадный, людоедский расизм – в "боговдохновенную" религию, требующую постоянных кровавых жертв для ублажения упыря Иеговы-Саваофа, узаконенного в христианстве под именем бога-отца. Потому и утверждал Иисус, что пришел он "не нарушать закон, но исполнить". "Не мир пришел я принести, но меч"...

Иерусалимский храм был настоящей бойней, но Иисус, будучи плоть от плоти своего племени, никогда в своих проповедях не призывал к воздержанию от кровавых жертвоприношений. Поэтому несостоятельны все выкладки рериховцев об арийском, якобы, происхождении Иисуса и о его хождении за сокровенной мудростью в Шамбаллу. Великий обет ахимсы был и есть основополагающий в мистических братствах Востока. Да и не только Востока: достаточно вспомнить орфиков, Аполлония Тианского. Пифагор, которого Геродот почитал "мудрейшим из эллинов", увидев, однажды рыбаков, тянущих невод, заплатил им стоимость улова и освободил пойманных рыб. Иисус, напротив, выбрал себе "нищих духом" учеников из рыбаков – людей чёрствых по роду своих занятий.

Достойно сожаления, что кое-кто из нынешних язычествующих националистов, пытающихся совместить солнечный Коловрат с "вифлеемской звездой", травит опиумом свою доверчивую паству, внушая ей, будто поклониться "спасителю" – "арийцу" (Мария = мать ария!?) пришли ВОЛХВЫ. Неужто не понятно, что лукавые попы-переводчики, чтобы подделаться под славянство, совершили подтасовку? В греческом тексте написано, что пришли маги, а магами тогда назывались халдеи (ветвь семитов) – звездочеты и чернокнижники-каббалисты, то есть по-русски – колдуны (магия, особо процветавшая у ближневосточных семитов, возникла как попытка насильственного воздействия на природных духов, когда естественные узы человека и Природы были разорваны).

В церковном переводе библии можно прочитать, что и царь Давид "на гуслях играл"; "свой", значит, подлюга был!

* * *

Непричинение вреда мыслилось нашими далёкими предками не как отказ от охоты вообще (мог ли человек суровых ледниковых времён питаться плодами?), а как запрет на причинение излишних страданий. Запрет, поощрявший возможное милосердие. В таком же смысле надо понимать и проповедь даосов о воздержании (по возможности!) от деяний, противоречащих Природе.

Да, охотники, убивая зверя, совершают насилие. Но живое существо не может обойтись без пищи, так устроен мир; чтобы питаться солнечными лучами, надо быть цветком. И вопрос не в том, как избежать насилия вообще. Такое предположение заведомо невыполнимо. Ведь даже жрецы-подвижники джайнов, щадящие кровососущих насекомых, непоследовательны до конца. Они употребляют в пищу зерна, а зерно – это зародыш, это – жизнь. Разве посягательство на жизнь растения менее предосудительно? Они топчут траву, а ведь она тоже живая.

Мы никогда не обретем полного лада с Землей, хотя бы потому, что не можем обойтись без уничтожения растений. И вопрос в том как, причинить возможно меньше боли другим существам, удовлетворяя при этом насущные потребности тела в пище, тепле и одежде.

Потребности эти не являются чем-то "дурным" и "греховным". Они есть прирожденные, то есть заложенные самой Природой. Всё дело в том, к чему они влекут человека. Пища – необходимое условие жизни, но, как сказал мудрец: одни люди едят для того, чтобы жить, а другие живут для того, чтобы есть. Поэтому обжорство, как потворство чрезмерной прихоти, всегда отвратительно.

Вся промысловая охотничья нравственность покоилась на незыблемом законе: не преступай границ необходимого, не бери лишнего у Природы. Индейцы никогда не убивали бизонов почём зря, больше того, что им было нужно на ближайшее время.

Когда причина вымирания мамонтов и других крупных зверей приписывается истребительным охотам кроманьонцев, то это просто дань нашей природопожирающей эпохе. Бессмысленные бойни – загон на обрывы, когда гибли сразу сотни животных, есть плод воображения кабинетных "знатоков", сводящих всю палеонтологию к сортировке зубов и позвонков. "Кладбища" мамонтов известны во многих местах, но далеко не всегда близ них имелись обрывы. Полевые исследования показали, что массовые "захоронения" останков мамонтов и других крупных зверей образовались вследствие внезапных наводнений, оползней, провалов почвы, снежных и каменных лавин.

Охота была не досугом, а вынужденной необходимостью лишить зверя жизни, но только ради того, чтобы жить самому и накормить сородичей. И человек убивал лишь тогда, когда этого нельзя было избежать.

Но и такое, вынужденное убийство рождало в душе сожаление и тревогу. Нравственный закон в груди подсказывал охотнику, что он посягает на чью-то жизнь. А ЖИЗНЬ БЫЛА СВЕЩЕННА не в силу религиозных или каких-либо иных запретов, а САМА ПО СЕБЕ, и право на жизнь признавалось за всеми.

Вымирающие ныне юкагиры стыдились смотреть "на лицо" убитого лося.

В Гималаях жив обычай: шкуры медведей или барсов, убитых "в состоянии самозащиты" или при охране стада, жертвуются буддийским обителям. Считается, что этот дар в какой-то мере снимает с человека вину за взятие чужой жизни.

Солнцепоклонники-японцы остались верны древним заветам язычества. На маленьком островке Сэйкай-то стоит храм Когандзи, где ежегодно совершается заупокойная служба по душам китов, погибших от рук китобоев. В подземелье светилища находится усыпальница, куда сносят зародышей китов, извлеченных из тел убитых беременных китих при свежевании, и здесь хоронят, обернув в соломенные циновки.

Сколько волос на шкуре убитого животного, столько раз убивающий животных ИЗ ПРИХОТИ принимает насильственную смерть в будущих рождениях, – так сказано в Законах Ману.

Древние земледельцы сознавали, что, вспахивая землю или срывая-убивая растения, они нарушают первозданную девственность Природы. И потому они вымаливали прощение у загубленных трав, у природных Духов-Покровителей, убеждая их в необходимости своего поступка.

Здесь истоки многих народных, языческих празднеств, доживших до наших дней. В глухомани Брянской области сохранился русальский обряд "Брянская Кострома", в котором отражены древнейшие свещеннодейства, связанные с почитанием льна: "Похороны костры" – останков (отходов) убитого льна сопровождаются скорбными причитаниями, плачами и заклинаниями. Гайавата обращался к Березе, ПРОСЯ ЕЕ поделиться своей корой. Предания многих народов повествуют о возмущении оскорбленных душ Природы: дриада наказывает нечестивца, срубившего ее дерево.

Пигмеи перед выходом на охоту разводят особый костер – по его дыму Дух Леса узнает, что они отправляются на охоту и просят у него прощения за вынужденное лишение жизни его обитателей.

Первобытный охотник понимал, что в лесу он – в гостях, и преступление правил гостеприимства – определенных свещенных запретов – чревато недовольством природных Духов-Хозяев, обращавших свой гнев на непосредственного виновника или на людей вообще.

Порой, приняв свой самый ужасный облик, навстречу преступнику выходит сам Хозяин Леса...

* * *

С прошлого столетия археологи спорят о назначении великолепной "доисторической" живописи и скульптуры, скрытой в чреве глубоких пещер. Наскальные росписи подземных светилищ – самое ошеломляющее свидетельство гениальной одаренности, присущей человеку древнекаменного века.

Возраст наиболее древних – 30 тысяч лет, и именно они самые совершенные, самые "живые". Какой цели служили непревзойденные доселе художественные творения, требовавшие огромных затрат времени и сил? Искусство ради искусства? Или ради охотничьей удачи? Быть может, это попытка околдовать зверя, на которого предстоит охота? Охотники предварительно "убивают" изображение зверя, что сулит овладение самим зверем. Подобные черно-магические приемы издавна используют каббалисты, наводящие порчу на свою жертву с помощью восковой фигурки или её портрета.

Однако, пещерная живопись несводима к прикладной охотничьей магии: исследования показали, что изображения зверей со знаками символического убийства, то есть пораженных копьями, составляют всего лишь 2% всех изображений, а на остальных нет никаких следов колдовских действий.

В наидревнейшей живописи Западной Европы и Каповой пещеры на Урале вообще нет изображений людей или сцен охоты; лишь рисунки животных и странных, загадочных существ со смешанными звериными и человеческими чертами. Сцены охоты появляются значительно позже – в мезолите. Налицо также почти полное отсутствие образов самого человека в знаменитом "зверином стиле" скифско-сибирского искусства, уходящего корнями в первобытные шаманские обряды Бон.

Перед нами кажущееся противоречие: палеолитическое искусство было связано с охотой, но саму охоту никак не отразило. Значит, оно не имело прямого промыслового значения. Бизон изображался не для того, чтобы легче было убить и съесть. Убить, в конце концов, можно было и без колдовства, в чем убеждал повседневный опыт.

Действительный смысл петроглифов – заклинательный призыв звериной души, просьба прощения перед необходимостью убийства, попытка избавиться от преследования со стороны души убитого зверя, могущей наслать болезни и даже смерть. А картины-изображения – олицетворённое воплощение этой души. Красный цвет означал, что нарисованный олень или бизон – "живой".

Зверь был не только возможной добычей, но одновременно и предметом обожания. Отношение к нему было непростое, для нас непривычное: это, прежде всего любовь, чувство глубокой привязанности, даже если на этого зверя и охотились. Зверь – кормилец: без его мяса, шкуры, жира невозможно выжить в суровые зимние времена. Бизон, ниспосланный Духами-Покровителями, почитался дорогим старшим братом. Убиению бизона и поеданию его мяса предшествовали свещенные искупительные обряды умилостивления. Считалось, что душа зверя осталась жива и невредима, что она опять вернется на Землю в своем настоящем обличье, возродится после смерти, КАК И ВСЁ ЖИВОЕ.

От мести умерщвленного зверя мог уберечь только шаман, способный в исступлении покидать свою телесную оболочку и одному ему ведомым путем проникать в невидимый, сопредельный мир, чтобы найти там душу убитого зверя и умиротворить ее.

Ключ к осмыслению древней живописи – в одном из первых изображений человека в пещере Ласко. Здесь, недалеко от смертельно раненного бизона, распростерт на земле человек с птичьей головой и неестественно вытянутыми ногами. Изображение упрощенное, как на детском рисунке. Это – шаман, пребывающий в обмороке. Шаман не "играл" в зверя. После вращательной пляски он замертво падал навзничь и, уподобляясь птице (или в обличье птицы), витал в иных измерениях.

Обряд умиротворения порой был обращен не к самому зверю, а к его "Хозяину". Промысловые животные занимают в древней живописи далеко не исключительное место; не менее часто встречаются солнечные и другие загадочные знаки-обереги, а также сказочные человекоподобные существа со звериными признаками. Современные археологи отвергли истолкование этих изображений как замаскированных охотников (или участников их обрядов) и высказали предположение, что это, скорее свещенные тотемы-прародители.

Кто те полулюди-полузвери, подобные рогатому, хвостатому, бородатому, с завораживающими глазами совы и медвежьими лапами "колдуну" из грота Трех Братьев во Франции или лярвам-страшилам на курьих ножках и с оскаленной пастью на камнях Енисея?

Пляшущие звероликие люди – это либо камлающие шаманы-оборотни, либо сами природные Духи-Хозяева.

Отношение к могущественным Лесным Духам было сложное, двойственное: их не на шутку боялись, но от них же ждали поддержки и оберега. Такое отношение вполне естественно: Духи олицетворяли волшебные силы окружающей человека Природы – полной опасностей и вместе с тем дававшей все, в чем он нуждался.

Шаман-посредник, вступая в общение с повелевающим зверями Хозяином Леса, должен был увещевать его, "договариваться" о приемлемом соотношении предназначенных для необходимого пропитания племени животных. Этим он как бы заручался благосклонностью Лешего, могущего обеспечить удачную охоту и сохранить жизнь охотнику.

Отголосками обрядов задабривания являются Медвежьи праздники у индейцев, коренных сибиряков, а также белорусские полесские игрища – "комоедицы". Некоторые племена (например, селькупы) медведя вообще не трогали. У других убиение медведя и вкушение его мяса, когда-то строго запрещенное, впоследствии стало сопровождаться особыми искупительными обрядами, направленными на умиротворение души убитого зверя. Считалось, что охотники не убивали медведя совсем, а только снимали с него шкуру и брали мясо. А душа зверя уходила назад, в лес. Там она наращивала новое мясо, надевала новую шубу и опять становилась медведем. А чтобы душа убитого зверя не таила мести, охотники должны были всячески восславлять и ублажать убитого медведя как пожаловавшего к ним властелина леса: иначе смертоносные когти рано или поздно найдут обидчика. Умерщвленного медведя украшали, угощали его голову табаком и хмельным питием, пели ему и плясали. Так родился Медвежий праздник-торжество в честь добытого зверя.

Пышные обряды эти положили начало целому направлению художественного творчества: греческое наименование медведя – "комос" – дало название весеннему Медвежьему празднику – "комедии". Смысловое и сходноязычное единство понятий "комедия" и "комоедицы" указывает на отдаленную индоевропейскую всеобщность таких игрищ.

Когда на свещенного некогда зверя – "Старика", "Деда" – стали поднимать руку, тогда и началось лицедейство, дошедшее до нас в выражении "разыгрывать комедию".

* * *

Современные социологи и психологи – последователи австрийского «инопланетянина» Фрейда, встревоженные всё возрастающими проявлениями беспредельной, изощренной жестокости в "свободном" капиталистическом обществе, утверждают, что человек злобен и жесток по своей натуре, что стремление к убийству присуще ему изначально.

Но еще на заре человеческой истории, в душе сурового и благородного охотника уже обреталось несколько врожденных, сердцем постигаемых истин, главная из которых заявляла ему, что убивать – значит поступать ПРОТИВ своей натуры. Подобное чувство вины испытывали все народы, исповедующие естественное, языческое миропочитание.

Так было до той поры, пока голос совести не стал заглушаться подброшенной христианами психологической увёрткой, состоящей в том, будто убиение животных – не преступление, не грех, а напротив, дело якобы богоугодное, поскольку эти бездушные и нечистые твари заведомо для того и были сотворены всевышним. Ведь сказал же Иегова Ною и сыновьям его: "Да страшатся и да трепещут вас все звери земные и все птицы небесные... в ваши руки отданы они" (кн. бытия, гл. 9).

И держатель ключей от рая сказал, что "бессловесные животные рождены на уловление и истребление" (II посл. ап. Петра, гл. 2).

Упырю Иегове нужна жертвенная кровь, и вот впервые в истории умерщвление зверей и иноплеменников-иноверцев возводится библией в добродетель. Первый убийца – пастух Авель благословен "господом", а протестующий земледелец Каин – проклят и даже имя его делается нарицательным (наш князь-язычник Светополк, затравленный поповщиной, прозван Окаянным).

Так развращенный ненасытной библейской кровожадностью человек нарушает все заповеди Природы и становится единственной действительно нечистой, нечестной и нечестивой тварью на Земле.

В лицемерных попытках самооправдания он больше не допускает существования у животных ни разума, ни самосознания, ни души под тем предлогом, что всё это является исключительно человеческим достоянием.

Церковные мракобесы и материалисты-нигилисты в один голос твердят об основном, якобы, различии между повадками животных – руководимых "слепыми инстинктами" и поведением хомо сапиенса, основывающемся на велениях разума.

Но как определить, что есть инстинкт и что есть разум? Нет ли в поведении животных разума, и не являются ли некоторые повадки человека инстинктивными?

Где в Природе четкая грань между явью и сном, настоящим и прошедшим, инстинктом и разумом? Одно переходит в другое так же неуловимо, как сумерки охватывают Землю.

Лемуры-сифаки издревле почитались на Мадагаскаре существами свещенными: коренные жители уверены, что они поклоняются Солнцу. На утренней заре зверьки забираются на самое высокое дерево и сидят там, подняв передние лапки, лицом к востоку в ожидании первых солнечных лучей.

Это что? Инстинкт или разум? А может, это нечто еще более сокровенное? Дж. Шаллер, проживший в девственных джунглях целый год бок о бок с гориллами, в своей книге "Год под знаком Гориллы" пишет: "Если бы у этих обезьян была религия, не сомневаюсь, что они были бы солнцепоклонниками".

Если на пути слона, кормящегося ветвями, встречается маленькое и беззащитное животное, он бережно поднимает его хоботом и переносит в другое место. Очевидцы утверждают, что дикие олени избегают наступать на цветы...

"Разумность" – определение очень нечеткое и расплывчатое. Где то мерило разумности и кем оно установлено, руководствуясь которым можно причислять животных к существам неразумным? Психологи до сих пор не пришли к единому мнению относительно того, как оценивать разум у человека, и даже относительно того, что собой вообще представляет разум.

А что такое "инстинкт"? Биологи только дали тайне название, ровным счетом ничего не объясняющее. Лучше всех сказал Ж. Фабр: "Инстинкт есть гений животного" (Гением римляне первоначально именовали божественного Прародителя-Покровителя Рода; поэтому родовую, наследственную память по-научному называют генной).

Животные обладают многими чудесными и загадочными чувствами, у людей почти напрочь отсутствующими. Они коренятся в наследственной памяти, которая у животных гораздо глубже и ярче.

Так называемый инстинкт – это запечатленный в душе (то есть на подсознательном уровне) опыт длинной череды предыдущих воплощений и поэтому он, в отличие от разума, никогда не обманывает. Свою родовую намять человек называет вещим шопотом души – интуицией...

Так какая же, якобы непроходимая пропасть разделяет человека и зверя? Разве не испытывают животные печали, тоски или отчаяния? Разве не ведомы им чувства благодарности, сострадания и угрызения совести?

И разве не теряют они временами, так же как люди, рассудок?

* * *

Воспитанию нравственного отношения человека к живой Природе препятствует то, что в обосновании любых мероприятий, направленных в защиту животных, соображения чисто духовные, такие как чувство жалости, почти не упоминаются в явном виде; о них словно бы стесняются говорить.

Многое, написанное об охране животных – нравственно ущербно; стыдливо выхолащивается самая суть – ВОПРОС О ПРАВЕ ЖИВОТНЫХ НА ЖИЗНЬ БЕЗОТНОСИТЕЛЬНО ОТ ИХ ПОЛЬЗЫ ДЛЯ ЧЕЛОВЕКА.

Такое замалчивание обусловлено пагубным влиянием христианского материализма, где единственным мерилом отношения человека к Природе является "полезность", то есть потребительская нажива, а добро и зло объясняются базарно-рыночным гешефтом: "добро – когда я обману, а зло – когда меня обманут".

Основанием законов об охране животных почти всегда служит сугубо материальная ценность данного вида для человека, и все запреты и ограничения так или иначе направлены на извлечение непосредственной выгоды – уже получаемой или только ожидаемой. Если защищают волка, то потому, что он полезен как "санитар", отбраковывающий больных копытных и этим способствующий возрастанию их поголовья, представляющего промысловую ценность для человека.

Оказывается, что птичьи гнезда непозволительно разорять лишь потому, что птицы приносят пользу – уничтожают вредных насекомых.

Известно, что добыть детеныша орангутанга (буквально "лесного человека") можно только убив его мать. Охотники, увидев прячущуюся в ветвях мать с малышом, стреляют в нее и стараются поймать падающего вниз детеныша. При этом многие детеныши разбиваются. И вот модный эколог и писатель проф. Гржимек вздыхает и сетует: "Подумать только, какие возможности для изучения эволюции человека могут исчезнуть, если немногие оставшиеся в живых орангутанги будут уничтожены!"

И так говорят люди, почитающие себя искренними друзьями животных, сами некогда бывшие беспомощными сосунками, знавшими материнскую грудь и материнские ласки. Вот он – делячески трезвый, "без сантиментов" подход к охране живой Природы.

С противоестественными доводами просвещенного профессора любопытно сопоставить охотничьи нравы "невежественных" язычников: русские перекупщики мехов говорили, что тунгусы и удэгейцы считали убийство пушного зверя для продажи нехорошим, "худым" делом, и этого зверь не простит.

"Цивилизованное" запрещение такой гнусности, как повальное избиение бельков – тюленьих детенышей вызвано вовсе не желанием защитить их от людской жестокости, а лишь потому, что это может привести к полному истреблению НУЖНОГО ЧЕЛОВЕКУ вида. Именно по этой же причине, а не по какой иной, была ограничена охота на китов и дельфинов.

Даже касаясь НРАВСТВЕННОЙ стороны вопроса о недопустимости мучительства животных, упор делается на побочные вредные последствия этого для человеческой психики, а не на прямую внутреннюю безнравственность и преступность САМОГО ЗЛОДЕЯНИЯ – отнятия жизни – КАК ТАКОВОГО.

Это соображение почти не затрагивается, а если и затрагивается, то преследует, в конечном счете, всё ту же вполне определенную цель – заботу о ЧЕЛОВЕКЕ. Огромное большинство пишущих в защиту животных ограничивается воспитательно-нравоучительными предостережениями о том, как уродует душу самого подростка-убийцы подобная безнаказанность, как безжалостное обращение с животными порождает бессердечие и жестокость по отношению к людям.

Самая существенная и непреходящая заповедь нравственного уложения Природы гласит, что несправедливо и подло причинять боль любому чувствующему существу. И без соблюдения этого основного правила всё остальное не имеет никакой цены. Но человек подчас не знает ни жалости, ни чувства умиления.

Срубаемая новогодняя елочка не может выразить свое страдание привычным для человека образом. Ни стон, ни взгляд жертвы не молит о пощаде... Но боль-то она чувствует!!!

Никто не хочет умирать. В раковой больнице, где человек расплачивается по счетам Природы, в изголовьях – охапки цветов. Но почему наше стремление к прекрасному должно нести ему гибель? Умирающие цветы не помогут больному, а напротив, усугубят его муки. Исцелять могут только живые цветы – дети Ярилы-Солнца и Матери-Сырой-Земли: ВОЛШЕБНЫЙ ДАР ПРИРОДЫ, куда Она вложила всю свою чудодейственную живительную любовь.

Любое проявление жизни – самоценно. Нет жизни ничтожной, невзрачной, загубить которую непредосудительно. Ведь это только кажется, что лишить жизни огромного лося – куда более чудовищный поступок, чем щуплую, подвернувшуюся под выстрел, пичужку.

Пусть лягушка – "безмозглая тварь", пусть жизнь маленькой птички может показаться незначительной по сравнению с жизнью Альберта Швейцера, но для каждой животрепещущей птички её жизнь – это ВСЁ!

Это мало понять разумом, это надо прочувствовать сердцем: – "Падая, птица издает протяжно-печальный крик. Даже не крик – стон. Безжизненное тело глухо ударяется о землю... Слышали ли вы крик птицы, потерявшей своего избранника (или избранницу) именно в ту пору, которую так любят воспевать поэты, которую люди называют порой любви?!

В этом крике боль отчаяния, безысходность одиночества, невозвратность потери... С тех пор весной я больше не охотился", – вспоминает вдохновенный вятский природовед А. Н. Соловьев.

Всеобщая Мать-Природа не знает различия между жизнью "высшей" и "низшей". ВСЯКАЯ ЖИЗНЬ СВЕЩЕННА. Милосердие (какое удивительное исконно-русское, по-матерински теплое слово!) ограничено быть не может. Это должно внушаться человеку с младенчества.

Пусть болезненно сожмётся маленькое сердечко при виде сломанного деревца, раненного зверька, бездомного котёнка. Все он